Сергей Миронов: Прыжок номер 26

беседовал Евгений ДОДОЛЕВ

Председатель наблюдательного совета «Союза десантников России» Сергей Миронов за время службы в ВДВ совершил 25 прыжков. А 26-й — в политику. Через 21 год после «дембеля». В 1994-м он был избран депутатом Законодательного собрания Санкт-Петербурга. Позже стал председателем Совета Федерации, лидером партии «Справедливая Россия». Пригодился ли в парламенте армейский опыт? Ответ: так точно!

 

Деда заставили подписать себе смертный приговор

— Ваш отец был военным?

— Фронтовиком, воевал на Ленинградском фронте. В 1944-м году в Пушкине открылось училище. Сначала оно было противоракетной, противовоздушной обороны, а потом стало заниматься радиоэлектроникой. Отец там работал на складе сверхсрочником. Старшина, офицерского звания у него не было. Жили мы в доме на улице Красной Артиллерии. Когда к 300-летию Санкт-Петербурга вышел альбом «Архитектурные жемчужины Царского села», я из него узнал, что родился и 25 лет прожил в Пушкинском кремле.

— Ваш дед по отцовской линии был репрессирован в 1937 году. По какой статье?

— Это печальная история. У моего деда, Емельяна Еремеевича Миронова, было четыре сына и четыре дочери. Отец был самым младшим. В 1934 году начались раскулачивание и коллективизация. У деда был огромный дом, который он сам построил. Потом два старших сына женились, пристроили. Батраков у них никогда не было. Все работали в поле с утра до ночи. Отец вспоминал: было две лошади, четыре коровы, а кур, гусей, уток — не считано. Значит, богатеи. Деда выселили из дома, дали заброшенный сарай на краю деревни. Все отняли, даже кур. Дед со старшими сыновьями стал ходить в лес заготавливать дрова на всю деревню. В колхоз не вступил, но всех колхозников обеспечивал дровами. Сарай обшил, печку поставил. Худо-бедно жили. В 1937 году его арестовали. Когда я работал в Совете Федерации, сделал запрос в архивы КГБ и нашел анкету, заполненную моим дедом. Она датирована 1 ноября 1937 года. В пункте «социальное происхождение» дед пишет: «из крестьян». А ниже — социальное положение. И рукой деда написано: «кулак». Чернила там брызнули: его заставили подписать себе смертный приговор.

Есть в личном деле пометка: 4 ноября 1937 года расстрелян. На опушке Семичевского бора. Несколько лет назад односельчане установили там поклонный крест. Неизвестно, сколько людей на этой опушке расстреляно и похоронено. Когда приезжаю, всегда прихожу туда.

— В этом контексте, наверное, можно не задавать вопрос про ваше отношение к фигуре Сталина?

— Я всегда за объективность. Мы ни в коем случае не должны забывать эти страшные репрессии. В годы перестройки я работал геологом в Монголии и выписывал все журналы и газеты Советского Союза. В том числе «Известия ЦК КПСС». Там печатали списки расстрелянных людей. Фамилия, имя, отчество, год рождения и должность. Я помню, какой ужас меня охватывал, когда я читал эти списки. Там были десятки страниц: колхозник, колхозник, колхозник, рабочий, железнодорожник, бухгалтер, рабочий, рабочий, рабочий. Массовые репрессии. Это миф, что Сталин боролся за власть только внутри своего аппарата, убирал делегатов съезда и так далее. Но как ни жестоко была проведена коллективизация и индустриализация, если бы это не было сделано, вся история и конец Второй мировой войны, возможно, были бы совсем иными.

— Если речь зашла о вождях мирового пролетариата и руководителях советского государства, то поинтересуюсь вашим мнением о Брежневе. Тем более что сейчас мы наблюдаем некоторую ревизию оценок «эпохи застоя».

— Сейчас-то мы понимаем, что это был один из самых спокойных и стабильных периодов. Была уверенность в завтрашнем дне. Я знал, что получу высшее образование — то, какое хочу. Я был уверен в том, что буду работать там, где хочу. В геологии платили хорошие деньги, я очень неплохо зарабатывал, особенно во время экспедиций. У меня была однокомнатная кооперативная квартира. Я мечтал дойти до должности начальника экспедиции. Но были и «колбасные электрички» в Москву и в Ленинград… К Брежневу у меня абсолютно спокойное отношение, мне его даже искренне жаль. Служил в армии я, кстати, при нем.

Первый батальон прыгает, второй гробы колотит

— Как вы попали в ВДВ? Это было ваше решение или военкомат так распорядился?

— Я решил уйти в армию внезапно: учился на втором курсе в техникуме, у меня была отсрочка до конца учебы. Как-то в конце октября ехал на электричке из Пушкина в Ленинград — в индустриальный техникум, в физическое отделение. Как сейчас помню, на предпоследней станции я вдруг вышел, сел в обратную сторону и поехал в Пушкин. Прихожу в военкомат и говорю: «Возьмите меня в армию!» Военком спросил: «Кого убил?» Потом он полтора часа искал мое личное дело. Когда нашел, сказал: «Тебе повезло, сегодня последний день работает комиссия. Иди прямо сейчас».

Я и пошел. В семейных трусах, с голым торсом, стою, такой дохляк, перед столом. А за ним сидят какие-то заслуженные ветераны, секретарь райкома комсомола, военком, еще кто-то — целая комиссия. Ребят, которые до этого проходили, направляли либо в радиотехнические войска, либо в стройбат. В стройбат мне совсем не хотелось. А в радиотехнические — это мое: я же геофизик, с паяльником. Характеристика у меня была просто замечательная: когда я получал приписное свидетельство в 8-м классе, был комсоргом. И вдруг военком говорит: а если мы тебе предложим ВДВ? К стыду своему, я впервые услышал эту аббревиатуру. Это был 1971 год. Спрашиваю, а что это такое? Ну, говорит, с парашютом будешь прыгать. А у меня воображение богатое: я сразу представил, как лечу к земле, а парашют не раскрылся… Но ведь это шанс испытать себя. Отвечаю, согласен.

— Каким был первый день в ВДВ?

— Мы приехали в Гайжюнай — это такая деревня в Литве — там рядом были военный аэродром и крупнейший в СССР 242-й учебный центр Воздушно-десантных войск. Нас сводили в баню, переодели. Я думал, сейчас тельняшку выдадут. Но выдали нательное белое белье, только в петличках самолетик с парашютиком, и больше ничего десантного.

Утром команда: «Рота, подъем!». Мы толпимся у крыльца и подходят к нам те, кто уже полгода отучился — «малый дембель». Они ждут распределения в линейные части после учебки. У них такие же, как у нас, головные уборы, но лихо заломлены. У них ремни, кто-то даже уже в тельняшке. Кто-то уже с лычками, кто-то сержант, кто-то ефрейтор. И вдруг мы видим: бойцы таскают большие доски, горбыли. Кто-то из нас спросил: «А чего это они там таскают?» А «малый дембель» отвечает: «Так сегодня прыжковый день — первый батальон прыгает, второй гробы колотит». Елки-палки, думаю, куда я попал? Это была шутка такая для новичков.

— А потом начались будни…

— Сначала изучали парашют. Потом прыгали с вышки. И где-то в январе наступает прыжковый день — первый прыжок. А меня от него освободили — я где-то, видимо, натер ногу, она распухла, сапог даже не могли снять — разрезали. И вместо первого прыжка иду дежурить по кухне, мыть тарелки алюминиевые. У нас кухню называли музыкальным цехом: тарелки перебрасываешь, они звенят — можно было ритм выбивать.

Второй прыжок был через неделю. Нога у меня зажила. И этот прыжок только для меня первый, а для всех уже второй. Самолет АН-2, «кукурузник». Четверо садятся по одному борту, пятеро — по-другому. Первыми идут самые тяжелые, а те, что полегче весом, последними прыгают. Это чтобы не пробивать купол друг другу. У нас был такой Слава Поворотный — двухметрового роста. Он за мной шел. Оказывается, ему дали секретное задание: офицер не имел права «помочь», а солдат солдату дать по пятой точке — запросто. Это на тот случай, если я замешкаюсь.

А я сижу никакой, ведь впервые оторвался от земли на самолете. 800 метров и облачность, как молоко, даже не чувствуется скорости. Короче, Слава не успел мне дать пинка — я сам вылетел. Смотрю, все нормально. И тут поперло, я начал орать, лечу, чего-то пою. Приземляюсь, парашют «погасил». Счастливый! И тут бежит ко мне лейтенант, а в руках — картонная коробочка. Всем после первого прыжка дают значок с цифрой один. И он мне дает такой же и спрашивает: «Слушай, Миронов, а хочешь еще?» Конечно, говорю. И у меня в один день было сразу два прыжка.

Всего за все годы службы — 25. В армии за прыжки платили. В десанте платили рядовому десантнику на 1 рубль больше (3 рубля — солдатам, 4 рубля — десантникам). За прыжки с первого по десятый — 4 рубля, а с десятого по 25-й прыжок включительно — уже по 10 рублей. А у меня еще десяточка за то, что я сержант. А 26-й прыжок стоил уже 25 рубликов. Большие деньги по тем временам.

Свой 26-й прыжок я должен был прыгать в «Герани» — это полигон в Азербайджане, в 104-й гвардейской дивизии. Я, как замкомвзвода, прыгал с пацанами, которые только пришли служить. А там до казарм, наверное, километра два. И вдруг слышу крик: «Миронов, сволочь! Миронов, гад!» Смотрю, бежит начальник по парашютно-десантной подготовке. Оказывается, он сел заполнять ведомости и дошел до моей фамилии: «Это что ж получается, Советская армия должна этому Миронову аж 25 рублей за прыжок выделить?» Подбегает: «Снимай парашют, зараза такая!» Так Советская армия сэкономила на гвардии старшем сержанте Миронове целых 25 рублей.

.......
Для продолжения чтения, пожалуйста, войдите под своей учетной записью или скачайте наше приложение (полный текст, аудио- и видеоматериалы, больше фото):

Подробнее...